Олег Дмитриевич Берлев (1933–2000)

Олег Берлев: порядок из хаоса

Над мраком смерти обоюдной
Есть говор памяти времен,
Есть рокот славы правосудной,
Могучий гул: но дремлет он
Не в ослепленьи броней медных.
А в синем сумраке гробниц,
Не в клекоте знамен победных,
А в слабом шелесте страниц.

В. К. Шилейко

Олег Дмитриевич Берлев умер 7 июля 2000 г. на 68-м году жизни в академической больнице Санкт-Петербурга. Спустя полгода после его кончины есть только два некролога: на сайте Интернета опубликован один — англоязычная заметка С. И. Ходжаш на немецком сервере Общества египтологов, в разделе «Утраты»; второй написан В. А. Головиной и нигде пока не опубликован. Оба некролога представляют собою перечни заслуг покойного с попутным перечислением его высоких моральных качеств. Но главное при этом, как всегда, ускользает. И дело не только в редком обаянии этой личности: ни одна его черно-белая фотография никогда не передаст сияния лучистых темно-голубых его глаз, грациозную энергичность жеста, красоту и выразительность негромкого, но чрезвычайно слышимого голоса (скорее высокого, чем низкого, но редкого по разнообразию и благородству оттенков), тот удивительный порыв доброжелательности, в котором он весь склонялся в сторону собеседника, задумываясь и размышляя вместе с ним над проблемами науки. Дело в сокрытом до времени содержании его работы, в том, если угодно, пророческом указании, которое содержат труды этого гениального человека.

Видели ли вы биографию гуманитария? Едва ли была написана когда-нибудь такая книга. Если филолог или историк не был при этом философом (как Пропп, Бахтин или Лосев) или археологом (как Шлиман), или любимым учителем (как Крачковский), или не участвовал в политике (как Лихачев, о котором еще напишут, или как Лотман, у которого уже есть биографы), — жизнь его забывается стремительно, о нем никто не хочет знать, потому что жизнь его считают совершенно бесполезной для народа. В самом деле, разве может быть интересен человек, который прожил свою жизнь без ярких внешних событий, и всю жизнь занимался только тем, что пытался объяснить чужие слова — в чем-то лучше, в чем-то хуже понимая прошлое. Что он делал? Издавал по музеям ветхие древние тексты, учил студентов языкам давно умерших народов, время от времени, редко и робко пытался что-то объяснить. Зачем нам это прошлое? Зачем нам мертвые языки? В чем тут польза для народа? Так рассуждает общество, и логика его всегда подкрепляется делом. Гуманитарий живет трудно, у него мало денег, работает он для немногих коллег, растит учеников, которых ждет то же самое, а когда умирает — через месяц в немецком журнале появляется аккуратный и бездушный некролог с перечислением работ покойного. Могила его на старом кладбище посещается родственниками все более неохотно и в конце концов зарастает. Изданные им тексты через четверть века исправляются и переиздаются скрупулезными учениками, из идей его немногие выдерживают испытание временем, а те, что выдерживают, никогда не носят его имени, а растворяются в потоке объективной научной информации. Гуманитарий не может сказать о себе, что он живет для людей. Это было бы неправдой в его устах, а лжи он не переносит. Но он не живет и для самого себя, для своей власти и славы. Справочников типа «Кто есть кто в египтологии» (арабистике, шумерологии) просто не существует — значит, невозможна и никакая слава. Авторитет? Абсолютный есть только при жизни, пока беспощадное время не дало новых знаний и не указало на ошибки покойного мэтра. Дальше начинается относительный, все более убывающий к концу столетия. Недоумение нарастает. Хочется спросить: Господи, для чего же живет такой человек? И зачем он живет? Тут начинаются какие-то глупые ответы вроде того, что знание о прошлом гармонизирует отношения человека с окружающим миром и укрепляет общественную нравственность. Потом еще эти тезисы о просвещении, о прогрессе, о движении человечества к свободе… И все это неправильно, занудно, вяло и невыразительно. Попробуем подумать.

Науки, как и многое в этом мире, делятся на мужские и женские. Мужские науки — точные и естественные — помогают изменять материю путем экспансии в ее неведомые области. Гуманитарные — женские — стараются сохранить память о прошлых ее состояниях и через эту рефлексию вывести на новое понимание пути. Поэтому можно сказать, что мужские науки невозможны без женских и наоборот, и что развитие сознательной жизни предусматривает их чередование, как чередуются в процессе дыхания живого существа вдох и выдох. Гуманитарий живет и трудится потому, что вообще существует такая форма жизни — диалог с прошлым, постоянная рефлексия человеческого бытия. Это связано с желанием понять себя во времени, в этом есть что-то религиозное, искусственно восстанавливающее связь между разлученными мирами (религия от латинского religare «воссоединять»). Кому это нужно, кроме него самого? Может быть, самим разлученным мирам. Может быть, гуманитарий своими бесполезными действиями выражает желание самой материи не распасться на атомы, сохранившись в стабильных телах и в неизменных свойствах. Мир развивается, и разум материи ропщет. Материя хочет спасти свой прежний облик внутри того нового состояния, в котором оказывается по вине составляющих ее сил. Это нежелание расстаться с собой и одновременно стремление понять себя прежнего, свойственное всему миру в целом, выражает гуманитарий своей внешне бесцельной деятельностью. Он раб слепых и стихийных сил, живущих в нем самом и откликающихся на еще более нелепые внешние зовы. И когда он сидит в музее, копируя древний памятник, а потом пишет к нему комментарий, то интерес всегда сопровождается в нем благоговением перед легкой скользящей походкой времени. Он хочет спасти время — и свое, и прошедшее, и в результате спасается сам. Издавая и понимая, он ничего не хочет для одного себя, он дарит переведенную им рукопись людям, как Святая Дева на картине Рафаэля приносит младенца в мир. Мир не принимает дара, и младенец погибает, а потом, через много лет, люди начинают спасаться Его именем. Блаженны издатели, ибо их есть Царствие Небесное!

Земная история Берлева тяжела и трагична. Он родился 18 февраля 1933 года в Пятигорске. В 37-м забрали отца, мать отреклась, открылась райская жизнь в сталинском детдоме, после которой одно стремление на всю жизнь овладело его душой — быть одному и никого в свой мир не пускать. Тем не менее, один он не остался. Кто-то наверху сделал доброе дело и дал равную спутницу на всю жизнь. С семи лет они были вместе. Вместе читали с десяти лет трудные египтологические книги, присланные в провинциальный город по межбиблиотечному абонементу. Вместе приехали в Ленинград, вместе учились на Восточном факультете (а Олег Дмитриевич первые два года вынужден был учиться в педвузе, потому что в университет не пускали детей врагов народа), вместе поступили в аспирантуру Института востоковедения. С работой и жильем поначалу было совсем трудно — молодой референт академика В. В. Струве сперва писал карточки в Институте истории, а затем в Институте востоковедения. Тогда же появилась собственная картотека, которую вел до последних дней — самодельная, состоящая из осьмушек тетрадного листа, исписанных мельчайшим бисерным почерком, двойная: египетские тексты и литература о них. Равная спутница — великий коптовед А. И. Еланская — ни тогда, ни потом не жаловалась на жизнь. Жили сперва в деревянном доме в Озерках, потом переехали в двухкомнатную тесную «хрущобу» на Удельной, в которой прошли труды и дни нашего героя. Тогдашний корифей египтологии Ю. Я. Перепелкин время от времени давал консультации, но в аспирантуру не брал. Взял старый благодетель семьи В. В. Струве, но руководство его было сугубо формальным, так что рассчитывать нужно было только на себя, а советоваться с женой. Кандидатскую О. Д. Берлев защитил в 1965-м, докторскую по монографии через тринадцать лет, был доктором исторических наук и ведущим научным сотрудником Института востоковедения, напечатал 2 монографии, около сотни статей и 2 альбома изданий. Несколько раз был за границей, один раз даже ездил туристом в Египет. Имел отличный иероглифический почерк, непрерывно копировал египетские памятники из Москвы и провинциальных музеев, дома и в больнице для самого себя писал иератикой на листах ватмана. В начале 1994 г. добровольно отошел от мира и поддерживал только эпистолярные контакты, никуда не выходил и никому не звонил, и только один раз в год — на православное Рождество — сам подходил к телефону, принимая немногочисленные поздравления. Через 6 лет научный мир увидел своего подвижника в простом гробу на Южном кладбище Петербурга. Вот, собственно, и весь сюжет…

Берлев — слуга рефлексирующей материи, ученый-музыкант, слушающий гармонию и дисгармонию ее сфер. В нем была сосредоточенность Казальса, десятками лет изучавшего шесть виолончельных сонат Баха, чтобы затем исполнить их с совершенным пониманием каждой ноты. В нем была легкая неслышная походка времени — не извлеченность из-под глыб древности (как Белый писал о Флоренском или Лозинский о Шилейко), а, напротив, ускользание от твердости и прямоты, гибкость, извилистость и в то же время идеально сплоченная форма (как в любимом Моцарте или Бахе), никакой сумятицы и беспорядка как в личности, так и в деле. Не принадлежность к эпохе, а над-эпохальность, в то же время — подчиненность высшему и уж несомненному началу мира, от которого зависит и самое течение веков.

Листаю свои аспирантские записи, хранящие следы его живого голоса:

— Олег Дмитриевич, а что Вас больше всего интересует в египтологии? Экономика, религия, социальные отношения?
— Больше всего — египтяне ( с ударением на втором слоге — как у физиков «атомный» — В. Е.). Интересно абсолютно все, чем они жили. Религия, может быть, меньше всего. Это такой сложный вопрос… Но вот мировоззрение, язык, социальные отношения… Пожалуй, это прежде всего.
— Но ведь мировоззрение — это прежде всего религия, особенно в древности…
— Религия — это внутреннее, внутреннее невозможно реконструировать совершенно адекватно. По несовершенству египтологии этого еще долго не удастся сделать. Иное дело — мировоззрение, узнавать его помогает язык и социальные (предпочитаю говорить «общественные») отношения.

В египтологии его действительно больше всего интересовали люди, а не идеи. Жизнь людей, как известно, сложна и разнообразна, поэтому нужно изучать ее по всем сохранившимся видам источников — как письменных, так и изобразительных. Следуя именно такому ощущению своей профессии, Берлев в двадцатилетнем возрасте приступает к изучению Среднего царства. Среднее царство — не рабовладельческая формация, как учит Струве, и не феодализм, как полагает Мейер. Среднее, как и любое царство — это прежде всего люди, их отношения и их дела. Берлев понимает, что придется изучить и систематизировать все типы отношений, всю терминологию, все тексты этой четырехвековой эпохи. Он смело бросается в хаос и начинает открывать в хаосе порядок. Не создавать — а открывать. Большая разница! Открытие порядка означает открытие единства в беспредельном многообразии элементов, создание же порядка — всегда простое единство, замкнутое в себе и не допускающее вторжения лишних элементов. Порядок создали Маркс и Струве, трудами которых воспользовался Сталин для построения эффективной экономики, основанной на труде рабов в лагерях. Берлев открыл истинный порядок. Результатом этой работы был коперниканский переворот в науках о Древнем Востоке, сущность которого до сих пор не осознана этими самыми науками.

Говоря о коперниканском перевороте, мы не употребляем это сочетание слов в эмоционально-хвалебном смысле. Имеется в виду радикальное изменение человеческого взгляда на природу человека и на место человека в мире. Коперник первым изменил взгляд человечества на самое себя — из центра мироздания человек вместе со своей планетой превратился в одно из множества живых существ. Второй коперниканский переворот был совершен в философии Кантом, заставившим человека взглянуть на себя как на ответственного за свои мысли и намерения творца идей и форм. Автор третьего коперниканского переворота — Дарвин, повторивший идеи Коперника в биологии. Четвертый переворот осуществлен Фрейдом, показавшим многоуровневость человеческой психики во всей неприглядности скрытых проявлений бессознательного. Пятый переворот совершен Чижевским: человеческий организм и психика зависят от ритмов солнечной деятельности. И вот он шестой переворот, берлевский, опрокинувший марксистскую теорию формаций, развенчавший придуманную и канонизированную схему. До Берлева полагали, что на Древнем Востоке экономика держалась только на рабском труде (у Мейера — на труде зависимых крестьян), а социальные отношения выражались в антагонизме эксплуататоров (рабовладельцев) и эксплуатируемых (рабов). Берлев первым показал наличие в египетском обществе эпохи Среднего царства среднего класса, бывшего основным производительным слоем населения. Его герои — царские хемуу: лично свободные подданные фараона, бывшие орудиями, посредством которых осуществлялась его вышняя воля. Хемуу дворца, хемуу храма, хемуу частных владений… Их отличие от египетских рабов в том, что никто не захватывал их в плен, никто не брал за неуплату в долговое рабство. За свой труд они получали достойное вознаграждение. Следовательно, они не являются личной собственностью человека и в другом обществе вполне могли бы рассматриваться как типичный средний класс. Но не таков Египет, где правит бог, и все лично независимые граждане являются собственностью Божьей (то есть, царской). Хемуу по своему статусу отличаются от египетских жрецов, воинов и ремесленников. Они — служащие, находящиеся на разных должностях. Они хотя и свободны, но приданы вельможе в качестве слуг вместе с его должностным участком. Они только египтяне. Среди них есть и мужчины, и женщины. Все они — высокие профессионалы, доставляющие царю и вельможам удовлетворение результатами своей деятельности. Однако, есть среди них и временно занятые молодые люди, бывшие до того безработными. Хемуу — сердцевина египетского общества. Ниже их рабы, выше их — жречество, воинство и приближенные к особе Божьей ремесленники, т. е. вельможные господа (Берлев, 1972). Сложно? Сложно, и совершенно не вписывается в марксистскую схему антагонизма двух классов. Берлев первым выявил многоуровневость социальных связей в среднеегипетском обществе, показав не антагонистичность классовой борьбы, а взаимную согласованность человеческой деятельности на всех ступенях иерархической лестницы. Без такой согласованности любое древнее государство не смогло бы выжить, а Египет просто испытывал временами жесточайшие кризисы. После этой работы (как ранее после трудов Перепелкина о личной собственности в Египте Старого царства) и шумерологи, и хеттологи, и другие специалисты по Древнему Востоку принялись пересматривать картину общественных отношений, поспешно нарисованнную по контуру заранее известной схемы. И всюду выявился свой средний класс — реальный создатель древней экономики (в большинстве обществ той эпохи это общинники-земледельцы). Оказалось, что привести древнее государство к успеху мог только лично независимый, материально обеспеченный и вместе с тем контролируемый государством в своей активности производитель, идейно и социально преданный верховной власти. Лагерная экономика тем самым объявлялась непродуктивной, и общественно-экономическая мысль направлялась в русло иных идей — идей либерально-государственной модели развития с центральной мыслью о поддержке и культивации среднего класса. Ю. М. Лотман сказал бы, что вместо бинарной общественной модели в Египте Среднего царства обнаружилась тернарная, ведущая к прочности и вместе с тем к динамичности общественных отношений. Но это Лотман. Берлев же открыто этих мыслей не высказал, и тема прошла мимо общества. Шестой коперниканский переворот остался нераспознанным…

Берлев умел виртуозно топить свои главные выводы в хаосе материала. Окончания его книг всегда представляют собой многоточия и извинения перед читателем за неучтенную в процессе работы литературу (просто недоступную советскому ученому). Он боялся окончательных суждений о чем бы то ни было в общем смысле, но в частностях стоял на своем до конца. Критиковал многочисленных предшественников, анализировал текст и приводил читателя к полной очевидности предлагаемых чтений и интерпретаций. В области чистой египтологии ему принадлежат два открытия, за которые любой исследователь безропотно отдал бы какую угодно философскую теорию. В 1969 г. он впервые прочитал считавшийся непонятным иероглиф «сокол, плывущий в ладье» как nmt.j, после чего верное чтение знака было занесено во все египтологические словари и справочники (а ведь его не могли понять на протяжении 150 лет !) (Берлев, 1977, 138-166). В конце 70-х годов ему удалось доказать, что царь Усркерэ ранних списков является фантомом письменности, чем-то вроде древнеегипетского «подпоручика Киже», а на самом деле Усркерэ — всего лишь эпитет предыдущего царя (Берлев, 1980). Одного этого уже хватило бы для немеркнущей славы египтологического гения. Но не одно это было главным для Берлева.

Из частностей его исследования, как из рентгеновского снимка, проявилось множество важнейших феноменов культурологического и философского характера, поныне неизвестных философам благодаря застенчивости исследователя. Берлев-символист, Берлев-семиотик, переходивший в отдельных моментах своего анализа на язык символов и ассоциаций, упорно заслонял Берлева-философа, не давая ему прямо изъясняться по глобальным вопросам. Поэтому мы позволим себе выявить и разобрать некоторые из утопленных в материале его идей.

Книга «Общественные отношения в Египте эпохи Среднего царства» (1978 г.) содержит два чрезвычайно примечательных эпизода, выходящих далеко за рамки филологической работы. Надпись заупокойного жреца Хенемти на плите вельможи Иарти гласит:

«Что касается документа на право собственности (=купчей),
то заупокойный жрец Хенемти, говорит он:
Назначил меня владыка мой заупокойным жрецом.
И сотворил он дверь (=изображение) эту за вознаграждение (в виде) одной набедренной повязки малой, так что я вышел из нее, чтобы служить заупокойным жрецом».

Здесь интересны сразу несколько моментов. Во-первых, Берлевым было доказано, что слово «дверь» в данном контексте может быть применимо только к изображению заупокойного жреца, вырезанному на гробничной плите вельможи. Поскольку изображение — это дверь, то после смерти хозяина заупокойный жрец должен выйти из своего образа, т. е. ожить в мире изображений гробницы, и начать служить своему господину в ином мире. Во-вторых, за такое служение в мире гробницы живой хозяин расплачивается в этом мире с живым заупокойным жрецом, и цена использования жреца в ином мире равна цене одной малой набедренной повязки (Берлев, 1978, 18-28). В этом эпизоде видны сразу все основоположные принципы египетского мировоззрения: а) образ человека — дверь между тем и этим миром (потом мы в трансцендированном виде прочувствуем это в иконе); б) изображение предмета есть уже сам предмет; в) в том мире не существует принципиального отличия от этого мира в области человеческих отношений, в том числе и отношений собственности; г) присвоение человека для будущей жизни происходит не с личностной, а с функциональной точки зрения, т.е. жрец нужен хозяину только как жрец, но не как человек (друг, спутник и т. д.); д) наконец, до акта купли Хенемти не исполнял должность заупокойного жреца, а был назначен на таковую в ином мире — значит, в ином мире судьба человека может измениться под воздействием причин посюстороннего характера (в частности, в результате заключенной сделки). Перед нами логика, продиктованная субъективными ощущениями. Именно ощущения определяют границу между мирами, и эта граница — тело. Пока есть тело, человек находится в мире живущих здесь и должен позаботиться о сохранении идеи тела в изображении — то есть, единственно доступным ему виртуальным способом. В виртуальность изображения помещается и весь окружающий телесный мир, но с таким хитрым расчетом, чтобы в том мире вещей и слуг было больше, чем в этом. Идея тела — его двойник, соответственно мир тела должен в идеале стать миром его двойника. Все устремления египетского человека той эпохи были направлены именно на обретение бессмертия в том мире, но тот мир, по-видимому, совершенно не допускал насилия. Хочешь — живи в мире своей гробницы, но один. Если же тебе нужна помощь в виде молитв и загробных жертв — эту помощь следует купить. Поскольку нереально, чтобы на протяжении многих столетий о тебе заботился один-единственный заупокойный жрец — следует поместить его в мир гробницы, дабы уже и после своей смерти он непрерывно исполнял символический обряд заупокойной службы и жертвенного кормления твоей персоны. А такое положение вещей свидетельствует о том, что для египтянина временная интерпретация бытия была важнее пространственной, притом что пространство и время составляли одну категорию в субъективном ощущении. Берлевское исследование выявляет здесь, во-первых, логико-сенсорный тип египетской ментальности; во-вторых, символический характер египетского представления о времени и загробном мире.

Второй многозначительный эпизод этой книги, с которым нужно непременно познакомить читателя-неегиптолога — надпись номарха Менчу-Хетепу, жившего во время Сенусерта I (XIX в. до н. э.). Третья часть надписи, посвященная отношению к «маленьким людям», гласит:

«(Я сам -) поучение (настоящее) для юношей: спокойствие; терпеливость; отсутствие спора с маленьким человеком, ибо нет высокопоставленного высокомерного, которого бы любили; благосклонность к говорящему о нуждах своих, пока он не изложит наболевшее; выслушивание голоса его (и есть уже) устранение нужды его, ибо всякий человек познается по сути своей подлинной избытком молчания (со стороны изучающего), когда подавляются порывы… (Подлинный) памятник человеку — добрые свойства его, забвение — это злонравный. Если будет свершение по слову (сему), то пребудет имя мое доброе постоянно во граде моем, ибо нерушим памятник мой вовек».

Текст этот переводчик комментирует следующим образом: «Это Exegi monumentum на египетском языке, почти за 2000 лет до Горация. Этот номарх делал хорошее, потому что „нрав добрый человека значит для него больше, чем тысячи рабочих рук за работой“, т.е. добрый нрав способен создать человеку лучший (несомненно, стало быть, более долговечный) памятник, чем высочайшая из пирамид» (Берлев, 1978, 98-100). Таким образом, Берлев не просто открывает исторические корни Горациева «Памятника», но знакомит читателя с первым образцом гуманизма в истории человечества. Следует особо отметить тот факт, что среднеегипетский вельможа похваляется не традиционными для древневосточных (в особенности, месопотамских) надписей добродетелями — а именно, вовсе не заботами об имуществе вдовицы и бедняка. Его достоинства исходят не из общинной заботы о всеобщем равенстве и благоденствии, а из хорошо продуманного этического принципа: человек может заслужить вечную память не своими великими деяниями, а своим добрым отношением к людям, причем человек тем добрее, чем более умеет властвовать над своим сердцем (то есть, над своими страстями и амбициями). Текст надписи свидетельствует уже о чем-то большем, нежели типичное отношение человека к человеку в данную эпоху, а именно — о возможности развитого, продвинутого гуманистического сознания во все эпохи человеческой истории. Дух действительно веет, где хочет, и в любом обществе во все века жили люди, отличавшиеся от большинства подобных себе своим отношением к миру и к человеку.

Статья «Наследство Геба», написанная в 1989 г. и вышедшая десять лет спустя, еще не вызвала в науке никаких откликов. Между тем, в ней исследователь выходит на закономерность такой принципиальной важности, что придется сказать об основных выводах несколько слов. Исследователь касается основной идеологической проблемы, связанной с землепользованием в Египте — так называемого «завещания Геба» своему старшему сыну Осирису и остальным детям. Такое же завещание оставляет Осирис своему сыну Хору, а Хором, как хорошо известно, был каждый правящий в этой стране царь. Суть завещания в том, что количество всей египетской пахотной земли составляет 27 млн сот (функционально наши га), из которых одна треть принадлежит богам, а две трети — царю. Возникают по крайней мере два вопроса: 1) откуда берется такая общая цифра, если количество пахотной земли в Египте не превышало 9 млн сот; 2) почему царь получает больше земли, чем все остальные боги, если завещание Геба справедливо? Египтологи до Берлева проводили сложнейшие математические расчеты, чтобы показать, что египетская земля была разделена на три части, причем две части приходились на необработанные земли и пустыню. Однако, зачислять в перечень завещанной земли заведомо не годную для обработки территорию означало бы просто обмануть богов и своего сына, а Геб обманщиком не был. Кроме того, 9 млн сот — это и есть территория всей долины Нила. Значит, возможен только один ответ: «Следовательно, 9 млн сот — это площадь Египта в единственный сельскохозяйственный сезон египетского года — сезон всходов, а 27 млн сот — это полная площадь Египта, т.е. площадь во все три сезона египетского года… Но тогда вопрос, которому одно время придавалось чрезмерное значение в проблематике древнеегипетского уклада, о том, является ли царь Египта собственником всей земли в стране, получает совершенно неожиданный ответ: да, является, но лишь в те сезоны года, когда земледелие на основе естественного орошения невозможно. Поскольку богам эта земля, не производящая хлеб, не нужна, она, естественно, должна в это время находиться целиком в руках царя как гаранта жертвоприношений богам, обеспечивающего круглогодичный ход жертвоприношений. В качестве „владыки жертвоприношений“ царь как бы сберегает эту землю каждые два сезона для единственного третьего, когда она могла производить естественно» (Берлев, 1999а, 19-20). Египтологу ответ Берлева, единственно возможный для данной логической загадки, открывает множество перспектив. В частности, нужно изучить, не связано ли то, что царь лишен функции контроля над землей во время всходов, с его символической хоровой импотенцией, которой Хор был награжден в поединке с Сетом, вырвавшим у него детородные органы. Если да, то этим объясняется, почему царь может владеть землей только в пору ее бесплодия. Но для неегиптолога в ответе Берлева просвечивается замечательная закономерность общего характера: египтяне не воспринимали землю отдельно от времени ее агрохозяйственного функционирования, а в более общем плане — участок сакрального пространства вне календарного времени, представление о котором возникло из наблюдений за изменениями этого пространства. Земля в сезон всходов качественно отличается для них от той же (с нашей точки зрения) земли в сезон половодья или засухи. Ритмы жизни людей при таком раскладе делятся на три основных адаптационных состояния. Можно завещать пространство вместе со временем, так как завещается не столько земельный участок, сколько участок мирового порядка, связанный со всеми ритуалами и трудовыми процессами, со всеми действиями, эмоциями и рефлексиями этого периода. Царь владеет землей в самые ответственные периоды, когда определяется судьба урожая, жертв и жизни народа. Боги владеют результатами работы земли и царя, и значит — тем самым принимают отчет царя о состоянии земли на протяжении большей половины года. Снова налицо характерная для египтян временная интерпретация пространства, о которой мы писали выше, в связи с гробницей Иарти.

Самая последняя из опубликованных работ О. Д. Берлева поражает читателя количеством открытий, и снова — открытий не только египтологических, но и важных для любого гуманитария. У нее длинное название: «Два периода Сотиса между Годом 18 царя Сену, или Тосортроса, и Годом 2 фараона Антонина Пия». Автор привлекает весь доступный египтологу и античнику (он блестяще знал классические языки) материал с целью установления абсолютной датировки египетской истории по первому наблюдению Сириуса в эпоху Старого царства. По дороге к своему ответу Берлев выдвигает несколько гипотез, опровергнуть которые едва ли возможно. В частности, он устанавливает, что имя Джосер было приписано первому строителю пирамиды поздней традицией, на самом же деле фараона звали Сену. Соратником Сену и главным архитектором его пирамиды был Имхотеп, к тому же искусный лекарь, называемый у греков Йахом или Йахим. Изучив этимологию этого имени, Берлев пришел к выводу, что имя египетское и должно означать «младший (бог) Я». Я — одно из имен Тота, бывшего богом медицины. В египетском пантеоне известно божество, называемое «Я трижды величайший». Так титуловали Сену. Младшим Я, то есть, младшим богом врачевания называли Имхотепа. Вот где корни герметизма — медицинско-мистического учения, связанного с именем Гермеса-Тота Триждывеличайшего! Оказывается, у этого божества был реальный прототип, да не один, а целых два — фараон Сену и его первый помощник лекарь Имхотеп (как бы старший Гермес и младший Гермес). Из античных источников известно, что Сену (мы будем теперь называть его так) и Имхотеп предотвратили семилетнюю засуху и голод, узнав истоки нильского половодья и принеся жертвы обеспечивавшим его богам. При этом они заметили, что начало страшной засухи совпало с восходом звезды Сириус. Тогда ее посчитали злой звездой, но впоследствии приметили, что ее восход ежегодно предвещает разлив Нила, и что расстояние от одного до другого восхода Сириуса составляет 365 дней. Так появился египетский календарь, первоначально вовсе не солнечный, а сотический. Исследователь далее замечает: «Для нас важен, в конце концов, факт: начало Года 18, т. е. бесспорно 1 ахет 1, день Нового года, считается первым, точнее наипервейшим в истории страны восходом Сириуса. Но так как, по тем или иным причинам, знаменитая четверть суток не учитывалась, год стал блуждающим, и то именно положение, которое было зафиксировано в Году 18 царя Сену, возобновилось только на стыке XVIII и XIX династий, а следующее за ним — лишь при фараоне Антонине Пии» (Берлев, 1999б, 58-59). Сотический период имеет свое точное математическое выражение, установленное в античности, и теперь уже нетрудно рассчитать, что первое наблюдение Сириуса в Египте при Сену происходило в 2767 г. до н.э. Таким образом, 2767 г. до н.э. = Году 18 царя Сену, фараона III династии и первого строителя пирамид. В это же время должно быть составлено и знаменитое «Поучение Имхотепа», бывшее началом египетской словесности и впоследствии положенное в основу герметического трактата «Асклепий». Свершилось ! Египтология впервые (и первой среди всех наук о Древнем Востоке) получила абсолютно точную датировку исторических событий, а человечество обрело совершенно точное знание о происхождении современного года и герметизма. Однако, напечатана эта статья в специальном сборнике, тираж которого даже не поступил в продажу, а разошелся по московским и отчасти питерским научным кругам…

Даже из этого краткого перечня потрясающих открытий и идей Берлева читатель может сделать для себя по крайней мере один вывод: этого автора нужно читать. Чтение это трудное, хотя язык его работ замечателен, изобилует разговорными словечками и яркими образами, помогающими соотнести реалии древности с сознанием современного человека (нигде, впрочем, не разрушая границ между временами). Берлева нужно читать именно для того, чтобы совершенствовать свое понимание природы времени и отношений между людьми в сетке пространственно-временных координат. Его работы так же способствуют исцелению сознания, как музыка Моцарта и Вивальди, по мнению ряда хирургов, способствует заживлению тканей оперированного человека. И несомненно, что весь он — уже в будущем, проводником на тех путях, которые современному человечеству представляются еще весьма темно…

Из жизни ушел человек, который при иных условиях развития медицины мог бы работать еще много сотен лет, и все равно не исчерпал бы ни своего предмета, ни самого себя. Бессмысленно поэтому говорить о том, что он мог бы еще сделать — он мог бы сделать все. Тяжелая болезнь не позволила ему надолго задержаться в границах тела и наличного бытия. Перед уходом он не купил себе посмертного радения заупокойных жрецов. Однако, несомненно, что таковыми пребудут до века все его читатели в разных уголках нашей небольшой планеты.

В.В. Емельянов

Текст опубликован на сервере центра «Петербургское востоковедение»